Форум » НАШЕ ТВОРЧЕСТВО » Кому это теперь нужно? » Ответить
Кому это теперь нужно?
duron: Здравствуйте! Разрешите предложить Вашему вниманию три моих литературных опыта, написанных давно, но, по-моему, заслуживающих того, чтобы их прочёл ещё кто-то кроме автора. Один - ниже, а остальные, кого это заинтересует, здесь: http://bestproza.narod.ru/index.html 1. Осенённый громадной золотой иглой Адмиралтейства, узко стиснутый в своём истоке, Невский, перевалив через выпуклую спину Народного моста над Мойкой, раздавался вширь и, пронизывая горячее каменное тело города, мощно и вольно, до краёв налитый транспортом и разноцветными летними толпами, устремлялся вдаль, теряясь в мутной серо-сизой дымке ядовитого городского воздуха. Танечка Мелиоранская шла по проспекту. У Аничкого моста, у светофора кто-то вдруг тронул её за плечо. — Девушка! Just a moment! Она испуганно обернулась, придерживая ладонью заносимую тянущим с серебристого простора Фонтанки ветром на лицо прядку жёстких волос и увидела загорелого, чрезвычайно модно одетого молодого человека. Взглядом, в котором накрепко и навсегда засело сознание того, что он совершенно неотразим, незнакомец молча смотрел ей прямо в глаза, улыбаясь так, что Танечка вспыхнула, показала красавцу язык, отвернулась, мельком глянула на уже зелёный светофор, и побежала через дорогу. Незнакомец опешил. — Моромойка! – зло сказал он, с видом кота, упустившего добычу, глядя вслед неправдоподобно тоненькой фигурке в ладно сидящих узеньких джинсах и белой блузке, с гривкой густых, перепутанных ветром, пепельно-тёмных волос. Шагая по гладким красным плитам моста, Танечка сконфуженно морщила нос, пряча от встречных порозовевшее лицо с крохотными конопушками около прохладно-чистых серых неулыбчивых глаз. В самый разгар жаркого августовского дня в просторном подъезде этого столетнего петербургского дома таились тишина, синевато-дымный сумрак, желанная сыроватая прохлада и запах прочного, давно устроенного жилья. Танечка взбежала по пологим стёршимся ступеням на третий этаж, переламываясь в талии, достала из тесного джинсового кармана ключи и отперла высокую, выкрашенную несохнущей коричневой краской, дверь. В прихожей было темно. Из кухни стлался голубой дымок, слышался треск раскалённой сковороды, и сладко пахло жареной рыбой. Сбрасывая с ног горячие туфли, Танечка прокричала: — Ба, я голодная, как собака! – и босиком вбежала в кухню. Бабушка стояла у плиты. Увидев разгорячённое счастливое лицо внучки, она заулыбалась, приподнимая брови: — Приняли? Танечка зажмурилась и отчаянно затрясла головой. —Ну слава… слава Богу! Умница ты моя, дай-ка я тебя поцелую. Танечка подскочила к бабушке (она была на голову выше её), обхватила за плечи и закружила по крохотной кухне. Руфина Дмитриевна, растопырив обсыпанные мукой руки, кричала: — Тихо!.. Тихо!.. Я ж с ножом!.. Сломаешь же меня, Танька! — Gaudeamus igitur! Я теперь не просто Танька! Я теперь – студиозус Танька! Uvenes dum su-u-mus!.. У-ух!.. – Басом рычала Танечка, по-медвежьи ломая хрупкую белоголовую старушку. — У меня же кости старые! Наконец Танечка отпустила бабушку. Обе, с красными лицами, тяжело дыша, сели, посмотрели друг на друга и рассмеялись. Уписывая за обе щёки поданный Руфиной Дмитриевной обед, Танечка, округляя густо опушенные ресницами серьёзные серые глаза, отбрасывая мешающие волосы, торопясь, рассказывала, а бабушка сидела напротив, подперев сухой смуглой рукой лёгкую белую голову и улыбаясь, слушала. — …наконец – вывесили. Толпа-а – как в Гостинном за каким-нибудь дефицитом. Угу! Я пробилась, – сердце так и прыгает, – смотрю: есть! Я чуть не завопила! Уж прямо и не верилось… А те, кто не поступил – такие несчастные, прямо жалко. Одна девчонка так плакала… стоит в сторонке и плачет, а кругом – шум, гам… – Танечка тоже подперла узкой ладонью щёку и несколько мгновений отрешённо смотрела в окно. — Ты ешь, ешь, – мягко напомнила бабушка. Танечка встрепенулась, неподвижно-строгие глаза её ожили, она снова принялась за еду. – Вкуснота! – воскликнула она, показывая большой палец. Тарелку после второго она даже вылизала, приговаривая: "Чтоб муж рябым не был!" Допивая малиновый кисель, она услышала стук входной двери, – и чуть не мимо стола поставив кружку, на бегу вытирая сладкие розовые губы, выскочила в прихожую. Пришёл отец. Пока он снимал пиджак и переобувался, Танечка нетерпеливо подпрыгивала на месте. Василий Сергеевич выпрямился, откинул упавшие на потный лоб седеющие волосы и с улыбкой раскрыл объятия: — Ну? Танечка прыгнула ему на шею и повисла, подогнув ноги в коленках. — Зачислили? – спросил Василий Сергеевич. Танечка сильнее сжала руками его шею. — Молодец! – сказал Василий Сергеевич и с покрасневшим от усилия лицом попытался освободиться: тонкое тело дочери было полно молодой литой тяжести. – Молодец. – Повторил он, ставя её на пол, а Танечка уже тащила его за руку на кухню и кричала: — Ба сварганила потрясающий обед! Я объелась. Мой скорее руки и садись, – потом переоденешься. Чуть не силой усадив отца за стол, Танечка ушла. Единственная комната в квартире Мелиоранских была большая, квадратная, с тремя окнами. На потолке – забеленные остатки лепнины. Книжным шкафом, ломящемся от книг, сервантом и двумя платяными шкафами комната была разделена на две неравные части: в малой – кровать родителей и заваленный бумагами письменный стол Василия Сергеевича; в большой – диван, обеденный стол со стульями, в углу за ширмой – бабушкина кровать, в простенке между окнами – низкий старинный комод и большой цветной телевизор на нём. В другом углу, у двери – чёрное пианино. На стене над диваном – красно-жёлтый пёстрый ковёр. К вечеру солнце заглядывало в комнату, косым полотнищем ложилось на ковёр, и тогда казалось – стена горела, словно выложенная раскалёнными углями. Танечка любила тогда лечь вниз головой на диван, задрать босые ноги и исполнить на рдеющем ковре нестинарский танец. Щурясь от солнца, Танечка без дела слонялась по комнате. Запустив в свою густую тёмно-пепельную гривку два пальца, она туго наматывала на них волосы и хмурилась. Когда отец вошёл в комнату, она стояла перед закрытым пианино, насупившись и сковородником оттопырив маленькую нижнюю губу. Василий Сергеевич мельком глянул на дочь и молча прошёл за шкафы. Переодеваясь, он услышал, как охнул и зазвенел пружинами старый диван: Танечка подошла к нему и плашмя упала на него. — Ларина, это называется "рефлексия". Это пройдёт… Ты просто устала. Может, куда съездишь, развеешься? Хочешь – в Таллин? – Крикнул из-за шкафов Василий Сергеевич. — У! – передёрнула плечами Танечка и сморщилась: отчего-то сильно ломило виски, и она чувствовала, что вот-вот расплачется. В прихожей раздался звонок. Василий Сергеевич, в домашних брюках, поспешно застёгивая манжеты фланелевой рубашки, напряжённо-радостно улыбаясь, вышел из спальни-кабинета и из комнаты. Хлопнула входная дверь, послышались голоса: притворно-радостные, как показалось Танечке – отца и бабушки, и недовольный, раздражённый – матери. Танечка медленно поднялась с дивана и вышла в прихожую. Софья Андреевна, стройная, высокая, в светлом платье-халате, с красивым, хмурым и тёмным от усталости лицом, отдавала мужу полные сумки. Она коротко взглянула на дочь и нагнулась, расстёгивая босоножки. Танечка прижалась щекой к косяку двери. Отец, пронося сумки на кухню, подмигнул ей. Танечка грустно вздохнула. Мать переобулась, выпрямилась и снова скользнула глазами по лицу дочери. Она, видимо, и сама не рада была своей усталости и плохому настроению, но ничего не могла с собой поделать. Танечке стало жалко её. Она оторвалась от косяка, подошла к матери и обняла её. Софья Андреевна стояла неподвижно, опустив руки, терпеливо ожидая, когда дочь её отпустит. — А меня зачислили, – тихонько сказала Танечка, и в голосе её дрожали ещё нотки нерастаявшей радости. — Молодец. – Мать шевельнулась, отстраняясь, и, увидев в широко раскрытых серых глазах дочери нарождающуюся обиду, торопливо и негромко добавила: – Танечка, я так устала… Такой сумасшедший день. Я рада… подожди немного, дай мне в себя придти. Вечером Софья Андреевна сидела перед телевизором с выключенным звуком и вязала, изредка взглядывая на экран. Бабушка Руфина Дмитриевна писала письмо. Танечка, с ногами взобравшись на диван, по неистребимой привычке дёргая себя за жёсткие волосы, сосредоточенно читала роман, принесённый отцом. — Нет, Маркес – гениальный мужик! Давненько уж я ничего подобного не читал. – Крикнул из-за шкафов Василий Сергеевич, сидящий за своим рабочим столом. Софья Андреевна пожала плечами и неодобрительно покосилась на дочь, – она осилила только треть романа, о котором шла речь, и нашла его скучным, тяжёлым и скабрезным. — Ларина, а тебе как? – снова подал голос Василий Сергеевич, которому, очевидно, хотелось поговорить. — Хорошо, – буркнула Танечка, глаза её с разгону, не читая, пробежали две строчки, она подняла голову, заулыбалась. – Здорово! Я в нём тону и вязну: читаешь – будто по снегу идёшь… А все эти гигантские половики – прелесть! — Гигантские половики? Это что такое? — Ну… есть половые гиганты, а есть гигантские половики. — Та-аня! – укоризненно сказала Софья Андреевна. Отец хохотал за шкафами, к нему присоединилась Танечка, и Софья Андреевна тоже не смогла удержаться от смеха. — Нет, вы посмотрите: старый дурак развращает ребёнка порнографическими книгами и ему ещё смешно! – Смеялась она. — Мама! Он же (Танечка имела в виду автора) за эту книгу Нобелевскую премию получил! И я и без него всё давным-давно знаю. — Ну, ну! Грамотная, – Софья Андреевна грозила пальцем. — Да, это, конечно, вещь… В сущности – страшная. И написано как: фактурно, сочно, пастозно. Рубенс! – Сказал Василий Сергеевич. – Это – не порнография. Здоровое торжество здоровой плоти. — Мяса, – вставила Софья Андреевна. — Да! Представь – сочный такой, красный, кусок мяса. Р-р-р! –зарычала, сжав зубы, Танечка. — Фу!! Смотри, умник, какую ты людоедку вырастил, – крикнула Софья Андреевна мужу. Василий Сергеевич, смеясь, вышел в комнату. Танечка сорвалась с дивана, бросилась к отцу и затормошила его, рыча басом: — В карманах трупов будем шарить и мясо белых братьев жарить! Руфина Дмитриевна вздрогнула, оторвалась от письма и испуганно воззрилась на внучку: — Таня! Что ты городишь?! Какой ужас!.. Танечка смутилась: вдруг она и правда сморозила глупость? — Ба, это же Блок! – сказала она, беря отца за руку. – Пойдём, папка, к тебе. Это скучные, бескрылые люди. Василий Сергеевич смущённо посмотрел на жену, и тут Танечка так дёрнула его за руку, что он потерял равновесие и схватился свободной рукой за книжный шкаф. Стёкла в пазах зазвенели. Отец с дочерью уединились в кабинете-спальне; Танечка забралась на родительскую кровать, Василий Сергеевич сел на свой стул. Они немного поговорили о романе Маркеса, а потом отвлеклись и пустились философствовать. Василий Сергеевич взял лист бумаги, нарисовал окружность. — Вот видишь: круг. Или, даже лучше, шар. Примем ту область, что он заключает в себе, за весь объём, всю сумму наших знаний. Тогда поверхность его превратится в этакую границу нашего знания, площадь соприкосновения с непознанным. Это понятно? Вот. Теперь, если мы, окончив школу, поднатужимся и поступим, например, в университет, благополучно окончим и его, и что-то при этом отложится у нас в голове, – тогда можно предположить, что этот наш шар увеличится. – Василий Сергеевич нарисовал круг побольше. – И вот тут начинаются парадоксы. Ведь ты согласна, что с увеличением объёма неизбежно должна увеличиться поверхность шара?.. И получается, что, чем больше мы знаем, тем больше мы не знаем. Танечка, неудобно изогнувшись, смотрела на рисунок. Она подняла на отца серые настороженные глаза и недоверчиво спросила: — Это что – ты сам придумал? Василий Сергеевич рассмеялся. — Увы, нет, конечно. Это, кажется, Спенсер. Изящная штучка, правда? — Жуткая штучка!.. А, знаешь, па, я тоже один такой парадокс знаю. — Ну-ка? — Значит так: чем больше я пью, тем больше у меня трясутся руки; чем больше у меня трясутся руки, тем больше я проливаю; чем больше я проливаю, тем меньше я пью. Значит: чем больше я пью, тем меньше я пью! — Таня, ну что ты гадости разные повторяешь?! Боже мой… – Раздался голос Софьи Андреевны. Отец смеялся. — Мама, это не гадость, а софизм! – С нажимом крикнула Танечка за шкафы. Она опять стала серьёзна и спросила: – Нет, а всё-таки? Ведь можно сказать, что мы вообще ничего не знаем и никогда не узнаем. — А вот это уже – агностицизм. Вредное нашему делу, идеалистическое, буржуазное философское направление! – Василий Сергеевич погрозил ей пальцем. – Оно призывает нас обратно на дерево. — Нет, а что?!. – возмутилась Танечка. – Не так, что ли? Василий Сергеевич помолчал, постукивая фломастером по столу, потом заговорил: — Я читал где-то – есть в Африке, в Западной Сахаре, что ли, не помню, племя. То ли туареги, то ли берберы, то ли бушмены. Нет, только не бушмены – те на юге, в Калахари. Ну вот. Они – кочевники. Живут от колодца до колодца, как мы от получки до аванса. А между этими колодцами – десятки, если не сотни, километров. Да по песочку, да по тамошнему солнышку. Представляешь? То есть – ни одному нормальному человеку, и туарегам этим в том числе, не придёт в голову брести по пятидесятиградусной жаре к новому колодцу – не дойдёшь, не успеешь, просто сгоришь, а идти надо: прежний-то они уже до грязи вычерпали. И вот, смотри, что они придумали: они берут и бросают вперёд войлочный мячик и всем табором – со старухами, детьми, скарбом – бегут за ним. Добежали, подняли, снова бросили. И так – часами бегут, как загипнотизированные. Так вот, что я хочу сказать: для них цель – не колодец, он слишком далеко, до него слишком тяжело добраться, он почти недосягаем, а мячик – вот он, всегда перед глазами. Меня, помню, это поразило. Они великие философы, эти туареги, или как их там. Они бросают мячик за черту… И кто знает, может, человечество когда и добежит до этого колодца. – Василий Сергеевич встал, зажмурился, обеими руками крепко потёр седеющие виски, взглянул на дочь серыми жёсткими глазами, которых она не боялась. – Кстати, вода в пустынных колодцах большей частью тухлая, горькая и солёная… Танечка молчала. Она живо представила: над пустыней вот-вот встанет огромное, сплюснутое, красное солнце. Предрассветный ветер, стихая, метёт по серым барханам свистящей, тонко позванивающей позёмкой. Вокруг колодца, где остановилось на ночлег племя, было движение: худые, коричневые люди, черноволосые и черноглазые, кутаясь в драные синие одежды, собирали свои убогие номадские пожитки, свёртывали подобия палаток, ночью защищавших их от ветра. Плакали дети, гортанно покрикивали мужчины; женщины, храня молчание, забрасывали песком курящиеся головешки костров. Сборы окончены. Люди вскидывали за спины увязанное имущество, матери – маленьких детей. Вперёд вышел сухой старый мужчина. В смуглых, со светлыми ногтями, руках у него был сбитый из грубого верблюжьего войлока твёрдый мячик. Он поднял его вверх, крикнул, привлекая к себе внимание, и, когда убедился, что чёрные, блестящие глаза всех членов рода устремлены на мячик, сильно размахнулся, кинул его далеко за бархан и побежал за ним. И в этот самый миг над горизонтом показался рдяный краешек солнца, выбросивший на мгновенье высоко вверх над собой иглу тонкого изумрудного луча. Стоянка опустела. А через минуту над нею высоко в светлом небе прогудел золотой крестик маленького почтового самолётика, пилот которого впоследствии напишет печальную историю о том, как именно в этих местах он встретился и познакомился с удивительным золотоволосым мальчиком… — Здорово!.. Па, какой ты умный! – поёживаясь от восхищения, воскликнула Танечка. — Он не умный – он болтун! – раздался голос Софьи Андреевны. В ответ за шкафами воцарилось такое глубокое молчание, что она смутилась и примирительно прокричала: – Умный, умный, – я пошутила!.. – Помолчала и добавила: – Тася, ты не забыла, что тебе завтра к бабе Ане ехать?.. — Не забыла, не забыла! – раздражённо, почти грубо раздалось из-за шкафов. Перед сном, стоя у зеркала в ванной, Танечка долго смотрела на себя и хмурилась: Какая тощая, длинная, бледная… Сердце вдруг сильно стукнуло и сдвоило удары; Танечка заторопилась, накинула халатик и поспешно, горя от непонятного стыда и неизъяснимой радости, выбежала из ванной. Она расстелила на диване постель, сбросила халатик, блеснув в темноте белым долгим телом, опустила на себя длинную рубашку и тихонько легла с сильно бьющимся сердцем. 2. Шёл к концу изнурительно-жаркий день. Солнце прокалило стоящий вагон. Купленное на вокзале мороженое быстро таяло, и Танечка, держа брикет обеими руками, растопырив пальцы, торопливо облизывала его со всех сторон, но не убереглась: несколько белых капель упали-таки на джинсы. Танечка вытерла липкие пальцы, украдкой бросила скомканную обёртку под лавку, тяжело дыша, обливаясь потом, откинулась на спинку и с тоской и нетерпением посмотрела на часы: скорее бы уж поехать… Когда электричка тронулась, и по вагону загулял долгожданный освежающий сквознячок, Танечка повеселела, уселась поудобнее и с жадностью стала смотреть в окно. Год, с прошлого августа, с последних школьных каникул она не выбиралась за город. Электричка долго и медленно выезжала из города, а он всё не кончался: с левой стороны всё тянулись и тянулись бесконечные однообразные кварталы новостроек, но вот они отстали, убежали в сторону, пошли поля пригородных совхозов, и тут город снова напомнил о себе: среди полей, у пыльной деревни, стояла станция вышедшего на поверхность, глубокого ленинградского метро. На платформе темнела плотная стена пассажиров, и когда состав остановился, и в вагон густо хлынул народ, Танечка порадовалась, что едет с вокзала. Она раскрыла взятую с собой книгу и читала, не отрываясь, все два с половиной часа пути. Когда электричка остановилась, и сиплый голос в динамике нетерпеливо прокричал: "Поезд прибыл на конечную остановку!" и немногие оставшиеся в пронизанном жёлтыми лучами низкого солнца вагоне пассажиры столпились у дверей, Танечка убрала Маркеса, зажмуриваясь, сладко потянулась, встала и пошла на выход. Зачитавшись, Танечка не помнила дороги и ,выйдя из вагона, она ахнула: так разительно непохож был тот мир, в котором она прожила год и в котором она садилась в поезд, на то, что обступило её теперь. Непривычно-огромное вольное пространство было вокруг. Над ним от края до края разметалось разноцветное предзакатное августовское небо. Танечка жадно и радостно, обсыпаясь знобкими мурашками, морща нос, который нестерпимо щипало от прихлынувшего волнения, моргающими глазами оглядывалась по сторонам. Пустая электричка стояла с раскрытыми дверьми. Солнце садилось. В остывающем прозрачном воздухе забыто пахло навозом и железной дорогой. В посёлке, раскинувшемся за станцией на горе, отчётливо и звонко брехала собачонка. Где-то всё на одном месте сочно трещал трактор. Над самой головой высоко в небе стояла розовая тучка. Танечка, вздрагивая от свежести, вскинула на плечо сумку, спустилась с платформы, за которой утопал в тёмно-зелёных кустах сирени коричневый домик станции, миновала пыльный переезд и зашагала знакомой дорогой. Анна Ивановна Мелиоранская – баба Аня – жила в семи километрах от станции на глухом бывшем финском хуторе; и все девять летних каникул Танечка провела у неё. К хутору, состоящему из добротных, на высоких каменных фундаментах, нерусского вида построек – дома, скотного двора, сараев, погреба и бани, Танечка подошла, когда небо было ещё светло, а землю залили плотные синие сумерки. В незанавешенных окнах дома резко горел свет. Намочив кроссовки в холодной росистой траве, Танечка прокралась к окну и, встав на цыпочки, заглянула внутрь. Баба Аня сидела у стола. Где-то неподалёку грохнул как будто выстрел и гулко разнёсся в тишине, – Танечка вздрогнула, отпрянула от окна, торопливо взбежала на крыльцо, вошла в кромешную тьму сеней, нашарила дверную ручку, распахнула тяжёлую, обитую войлоком дверь и, перепрыгнув, как в детстве, козой, высокий порожек, громко сказала: — А вот и я! Баба Аня вздрогнула, обернулась, испуганно всплеснула руками, Танечка подбежала к ней, и они громко расцеловались. Краснея от радости и смущения первой минуты встречи, Танечка прошла к столу и торопливо стала выкладывать из сумки подарки. — Поздравляем тебя с днём рожденья! Желаем счастья, здоровья и… вот – это всё тебе!.. Вот, это – колбаса, она твёрдокопчёная, не портится, только сохнет. А это, – Танечка развернула и расправила электрогрелку, – электрическая грелка. Включишь – и грейся на здоровье. Очень удобно!.. Баба Аня ахала, качала головой и разводила руками. – Милые мои… ой, да что же!.. зачем же тратиться… У меня же печка… – Она брала в руки то колбасу, то грелку, смотрела на них; глаза её покраснели и блестели. Танечка упала на лавку. — Фу-у! – выдохнула она: дело сделано! — Устала, моя хорошая? Ты, чай, голодная? Я сейчас. – Баба Аня бережно положила подарки на стол и засуетилась: обмахнула передником стол и быстро прошла в отгороженный застиранной занавеской чулан. Танечка, опираясь спиной о тёплые брёвна стены, с наслаждением вытягивала уставшие ноги, улыбаясь, привыкая, оглядела избу. Ничего здесь не изменилось с прошлого лета. Та же большущая русская печь, в которой она, маленькая, столько раз мылась и всегда боялась залезать в её чёрный горячий зев, – а из печного нутра (или это только казалось ей?) через трубу были видны звёзды; тот же стол, покрытый клеёнкой с вытершимся рисунком; та же высокая железная кровать с блестящими шишечками и шарами, кружевным подзором и горкой подушек; чёрный сундук, на самом дне которого – Танечка знала – уже много лет лежит приготовленное смертное; этажерка со всякой мелочью, коричневые с золотом иконы в углу, пёстрая стая фотографий и открыток вокруг тёмного зеркала в простенке между окнами, и всё тот же особенный, знакомый с незапамятного детства, запах бабушкиного дома. Баба Аня вышла из чулана, неся кринку с молоком и половину вкуснейшего негородского хлеба. Танечка с жадностью набросилась на еду. Опустошив кринку густого, настоящего молока с двумя ломтями пахучего хлеба, она, отдуваясь, откинулась назад. — Уф! Объелась! – Похлопала она себя по тугому животу. — Ну и слава Богу! Не оговаривай. Может, ещё яичек толкнуть? Нет?.. Ну, и ладно, ну, и хорошо, слава Богу. Рассказывай, как вы там живы-здоровы? Папа, мама, бабка Руфина? Как школа, экзамены? – начала расспрашивать баба Аня, повязавшая, пока внучка ела, новый цветастый платок. Танечка радостно отвечала, что она поступила в Университет, что все здоровы, всё хорошо, и все шлют ей большущий привет… — Ну, и слава Богу, слава Богу, – приговаривала баба Аня, – она глядела и не могла наглядеться на внучку, и Танечке было тепло и тяжело под её ласковым взглядом. Потягиваясь и зевая, Танечка встала из-за стола, прошлась по избе. — Батюшки! Это что же за портки такие на тебе? – Удивилась баба Аня. — А это вот такие… джинсы называются. – Улыбнулась Танечка. — Джинсы?.. Надо же… Уж больно узки – что в портках, что без порток. И почём? — Сто пятьдесят. Баба Аня испуганно прикрыла рот ладонью и закачала головой. — Сто пятьдесят рубликов! – протянула она. — Это же фирма! – расхохоталась Танечка, падая на бабушку и обнимая её. За окном стояла ночь. Взглянув на ходики, баба Аня всплеснула руками: — Одиннадцатый час! А мы всё с разговорами. Ложись скорее. – И стала разбирать постель. — А ты где? – спросила, протирая слипающиеся глаза, Танечка. — А – на печке… Вот, вот, – мягонько будет, – взбивая перину, приговаривала баба Аня. — Может, я – на печке? — Ещё чего! Единственная внучка приехала, а я её на кирпичи положу? И – не рассуждай! Утром Танечку разбудил петух. Горластый, он истошно, раз за разом орал под самыми окнами. Лёжа с закрытыми глазами в сладкой полудрёме, чувствуя, как в отдохнувшее тело вливаются сила и радость, Танечка улыбалась, слыша, как баба Аня подходила к окну, тихонько стучала пальцем по стеклу и сердито шептала: — Кыш! Кыш! Поди прочь! В избе пахло топящейся печью и каким-то необыкновенно вкусным кушаньем. Вдруг Танечка почувствовала, что что-то изменилось. Она открыла глаза и поняла, что на улице пасмурно: запотевшие стёкла бело светились, и на белом боку печи не лежал запомнившийся с детства розово-золотой ромбик утреннего солнца. Баба Аня внесла и поставила на стол большую чёрную сковородку, на которой что-то шипело, потрескивало и дышало вкусным парком. — Проснулась? – обрадовалась бабушка. – Ну и хорошо. Вставай, моя хорошая, завтрак готов. Танечка зажмурилась, вытянулась, закинув руки за голову, замерла и вдруг, как распрямившаяся пружинка, вскочила, отбросив одеяло, и быстро стала одеваться. — Ты без рубахи? и без лифчика?! – Изумилась баба Аня. — Ага! – Вынырнув лохматой головой из ворота блузки, блеснула глазами Танечка. — Фу, страм какой! – расстроилась бабушка. – Ты же крещёная, Танька! — Да ну! – Танечка махнула рукой. — Да ведь и неприлично же! И кофта-то какая – всё видно! — Пусть смотрят. Мне не жалко! – рассмеялась Танечка, выпрастывая тяжёлые спутанные волосы из-за ворота. — Ой-ой-ой! – Огорчённо качала головой бабушка. Танечка подскочила к ней, чмокнула в щёку и, не одевая джинсы, босиком выскочила на двор. На улице шёл дождь, было холодно и очень пасмурно. Дул сильный ветер, было шумно. Всё кругом стояло тёмное, мокрое и тяжёлое. Под стекавшую с крыши воду были подставлены тазы и вёдра. Поджимая то одну, то другую, сразу озябшие ноги, втягивая голову в плечи, Танечка, гремя соском умывальника, два раза плеснула в лицо ледяной душистой водой и, согнув руки в локтях, растопырив покрасневшие пальцы, на цыпочках побежала в дом. — Бр-р!.. Ба, где у тебя вытереться чем? – закричала она. — Вот-вот! – баба Аня подала полотенце. – Холодно? Вчера закат красный был – вот и не зря. Я Зорьку выгоняла – такой дождина лил! – Садясь за стол, баба Аня перекрестилась на иконы: – Господи, благослови… Ну вот – чем богаты, тем и рады, не обессудь, внученька. Яичница из свежих яиц, посыпанная крупно порезанным зелёным луком и укропом, была так вкусна, что свою долю – три четверти сковороды – Танечка, что называется, как за себя кинула. — Вкуснятина! – Воскликнула Танечка. — Ну и на здоровье. Вот молочко – сегодняшнее, утреннее. Позавтракали. Баба Аня унесла посуду, вытерла стол. Танечка подняла ноги на лавку, обхватила их руками, оперлась подбородком о колени; она тихо улыбалась и сама не знала – чему. — Большая ты, Таня, какая… – Сказала бабушка, присаживаясь к столу, обходя тёплым взглядом внучку. – Выросла; совсем невеста… — Какая там невеста… – Зарозовелась Танечка. Серые глаза её потемнели, заблестели. – Минога; тощая, зелёная! Бабушка усмехнулась. — Говори! Молодые люди-то, небось, на улице подходят знакомиться? — Подходят… Один тут на Невском подлетел, расшаркался… Красивый весь такой. А глаза – наглые, жёлтые аж, фу! Баба Аня рассмеялась. — А ты ему что? — А я ему язык показала. Ага! И пошла. – Блестя несмеющимися глазами, тоже засмеялась Танечка. — Ну, молодец! Смотри, так с носом и останешься. — А что же – мне с ним надо было пойти? Прямо в тёплую постельку, да? – Звонко сказала Танечка и густо-густо покраснела – так, что даже лицо защипало. — О, о, набралась, набралась ума! – воскликнула баба Аня. – "Пойти". Я б тебе пошла – взяла хворостину, да… — Так а что? Я – виновата, что они цепляются? – перебила Танечка. — А то кто же? Кто груди выставил, как на витрине? Ты ещё совсем голая пойди – к тебе со всего Питера мужики сбегутся… расшаркиваться. Танечка живо представила себе эту картину, повалилась боком на лавку и расхохоталась. — То-то пылищу поднимут!.. Ну мы и поговорили! – кричала она. — Да. А что? – колыхаясь всем телом от смеха, говорила бабушка. – Не права я? Просмеявшись, она потёрла жёсткой ладонью лицо, оправила платок, посерьёзнела и спросила: — Тебе когда обратно-то надо?.. Танечка пожала плечами. — Вообще-то сегодня… – И, нахмурившись, посмотрела в окно, за которым ветер раскачивал тонкие берёзки в палисаднике и бросал на стёкла пригоршни мелких капель. — А то… осталась бы ещё на денёк. Погода-то – не вон из кабака. Да и народу сегодня обратно много едет – воскресенье, как ты поедешь?.. А я бы тебе баньку истопила. Дождевой водичкой бы вымылась, – знаешь, как хорошо! — Что ты из-за меня будешь возиться… — Ничего, я бы и сама, грешница, помылась… Подумай, Танечка. А то когда ещё приедешь. Опершись подбородком на кулачок, Танечка смотрела в окно. В самом деле – стоит ли ехать? Что там, в городе? Она встала из-за стола, помедлила, сдвинув брови, и решительно махнула рукой: — Уговорила! Дождь не переставал. Волнующе пахло дымом. Стоя на сыром крыльце, Танечка представляла, что надо идти под дождём до стоящей далеко за огородом бани, раздеваться, а – так холодно, – и передёрнула плечами. Однако в бане оказалось хорошо. Чего стоили одни запахи – терпкие, чистые, невыразимо приятные горожанину, в ванной у которого сквозь мёртвые, карамельные ароматы всевозможных шампуней всегда чуть припахивает кана ...
Ответов - 4
duron: ... лизацией. По тонкой дыроватой крыше сумрачного предбанника громко шелестит дождь, небольшое запотевшее оконце ярко светится белым и зелёным. Танечка заплела волосы в толстую короткую косу, торопливо разделась и, замирая от предвкушения чего-то необычайного и давно не испытываемого, сведя лопатки, открыла разбухшую дверь и отважно шагнула в жаркую темноту бани. Опасливо сторонясь накрытого деревянной крышкой, вмазанного в каменную печь, большого чугунного котла с крутым кипятком, Танечка прошла в дальний угол и по ступенькам попробовала было сразу подняться на полок – и тут же спрыгнула на пол и опустилась на корточки: там, наверху, её встретил такой сильный жар, что она даже испугалась. Набравшись храбрости, легонько дыша открытым ртом, Танечка всё же поднялась наверх. Сидя на раскалённых досках, осторожно похлестала себя веником; напрягаясь, обеими руками подняла над головой тяжёлый тазик с холодной водой и опрокинула его на себя, – дух занялся! — У-у-у!! – с восторгом закричала она, и в тот же миг жар с новой силой подступил к ней, и Танечка спустилась вниз. Здесь было прохладно и скучно: мыло, старенькая мочалка и деревянная скамья. Отдышавшись, Танечка опять поднялась на полок. И так – несколько раз, пока не почувствовала вдруг полного изнеможения. Тогда она вышла в предбанник и тяжело опустилась на лавку. Здесь не гудит печь, не булькает жуткий инфернальный котёл, а только шуршит и шуршит по дранке всё тот же дождь, да поскрипывает под ветром лёгкая дверь на улицу. От покрасневшего гладкого тела идёт пар… Тихо, уютно, спокойно, – даже лень снять с себя прилипшие зазубренные листочки. Отдохнув, Танечка зашла в баню, вымылась, окатилась чистой дождевой водой, постирала, вышла, отжала волосы и закрутила их в тугой кукиш надо лбом, вытерлась, оделась, – бабушка подсунула-таки ей какую-то старенькую рубашку, коротенькую и широкую, – замотала голову полотенцем, накинула на плечи смешную плюшевую телогрейку и, схватив бельё подмышку, под дождём, среди неумолчного шелеста тысяч капель, со сморщенными, побелевшими пальцами, лёгкой головой и красным лицом побежала по раскисшей, скользкой тропинке в дом. А дождь-то – оказывается, сильнее, чем думалось, слыша его шаги по крыше предбанника. Дома на столе – литровая банка простокваши с толстым желтоватым слоем сметаны сверху и целая сахарница песка. — С лёгким паром! – поздравила бабушка. – Ну, и как? — "Видел бани древесные, и разожгут их до красна, и разденутся и будут наги, и поднимут на себя прутья молодые и бьют себя, и до того добьют, что едва вылезут, чуть живые, и обольются водою студёною, и только так оживут. И творят это, никем не мучимые, но сами себя мучат, и то совершают омовение себе, а не мучение". Это – сказка! – Закричала Танечка. — Ну, и слава Богу, – и баба Аня, указав на простоквашу, ушла в баню. Танечка опустошила банку и вдруг почувствовала смертельную усталость… Она едва дошла до кровати, повалилась на неё, успела подумать: "надо бы волосы расче…" – и заснула. Танечка проспала почти до вечера. Сон её был тихий, без сновидений, как после кризиса в болезни. Проснувшись и открыв глаза, она долго не могла понять, где она и сколько спала. Голова болела, во рту был какой-то противный привкус; хмурясь, Танечка задела тяжёлым взглядом за окно и поразилась: как там, на улице, всё чисто, свежо, как сочны зелёная, чёрная и тёмно-коричневая краски омытой земли. В воздухе, таком прозрачном – будто его нет вовсе – видно далеко и очень ясно, как бывает после бессонной ночи. Бабушки в доме нет. Танечка вышла на крыльцо. Остановилась, поёживаясь от свежести. Тихо. С крыши редко, устало капает; всё неподвижно; звуки легки и отчётливы. Попискивает какая-то птичка. Облака бегут быстро, разрываются, уносятся к горизонту. Низкое уже солнце вдруг ярко вспыхивает – как вскрикивает; оно обесцвечивает небо, красит недавно пепельные тучи в пурпурный цвет, а зазубренная стена отдалённого леса с его мокрой листвой под его лучами словно светится изнутри благородным зеленовато-жёлтым светом золота, сверкая на фоне далёких, не достанных солнцем, отёчно-синих туч. Танечке вдруг захотелось туда – в лес. Она побежала искать бабушку и нашла её на дворе: сидя на плахе, баба Аня ощипывала зарубленную курицу, бросая окровавленные белые перья в ведро; ещё одна, уже ощипанная жёлтая обезглавленная тушка лежала на разостланной дерюге рядом с блестящим вымытым топором. — А, выспалась! – обрадовалась баба Аня. – А я вот курочек тебе готовлю. Будете есть – меня вспоминать. — Да ну что ты! Спасибо, не надо. – Поморщилась Танечка. — Ну!.. Не говори! Надо – не надо, – головы-то им теперь обратно не прилепишь. И – не рассуждай… Ты покушать не хочешь? — Нет. Ба, у тебя нет каких-нибудь сапог? а то мокро; я хочу в лес погулять пойти. — Сейчас, сейчас, – заторопилась бабушка, вытирая о фартук руки. Они вошли в дом.. Баба Аня достала из печурка тёплые шерстяные носки. — Обязательно одень. А то одна резина – вредно. Танечка расчесала подсохшие волосы, снова уложила их, обула старенькие потускневшие сапоги, одела потрескавшийся, коробом стоящий клеёнчатый плащ и взятую из дома красную панаму с наклейкой "S-style". Подошла к зеркалу и расхохоталась: — Ну и пугало! Ба Ань, давай я у тебя на огороде встану – ворон пугать. Половину урожая – мне! — Ты на грибок похожа, на подосиновик. – Улыбаясь, ответила бабушка. – Ну, иди, иди, только не долго. Я скоро ужин начну готовить. В мокром лесу, пронизанном водянисто-жёлтыми лучами низкого солнца, всё сверкало. Капли срывались с ветвей и слышно падали наземь. Крепко пахло сопревшей листвой, мокрым деревом и грибами. Танечка медленно побрела по лесу, глядя то по сторонам, то под ноги, заблестевшими сапогами запутываясь в мокрой, кое-где уже мёртвой, траве. Вон стоит большой мухомор с белыми чешуйками на похожей на её "Made in Hong-Kong" панаму, шляпке… А вот здесь – под этой, кажется, берёзой она как-то нашла выводок белых грибов, – их хватило на целую сковородку. А вот тут, под этими ёлками, было много заячьей капусты, – так и есть: на голой, усыпанной бурой хвоёй земле стоят на тонких ножках трёхлопастные зелёные зонтики. Гремя плащом, Танечка нагнулась, сорвала несколько и положила в рот и тут же сморщилась от пронзительной кислоты. И ещё – с этой вот ёлки белка как-то уронила лёгкую вылущенную шишку – прямо ей на голову; они тогда с бабой Аней ходили за грибами, – это было… это было – после третьего класса. А вон там, в том густом орешнике, мальчишки делали шалаш – у них там был "штаб", а они, девчонки, подглядывали, как они там пробовали курить… Танечка шла, осторожно отводя ветки, с которых густо сыпались светлые капли, и улыбалась своим воспоминаниям. Измочив панаму и плащ, она вышла на дорогу. Сзади задребезжал велосипед. Танечка посторонилась. Налегая на поскрипывающие педали, радуясь ходкости своей двухколёсной машины, мимо промчался незнакомый мальчишка. Танечка стояла и смотрела ему вслед. Одинокий августовский комар запел возле уха. Танечка отмахнулась; и смутное, незнакомое чувство явилось ей: будто она потеряла что-то дорогое, нужное и привычное, и кто-то подобрал эту её потерю и теперь радуется ей и пользуется ею. Танечка снова вошла в лес, побрела наугад. Ей встретилась одинокая среди сосен и берёз осинка. Танечка подошла, потрогала и поразилась шелковистой упругости прохладной, будто покрытой слоем воска, коры. Она прижалась к стволу щекой и тут же услышала сокровенное содрогание живого дерева. Ток жизни совершался там, в глубине ствола. Танечка замерла, прислушиваясь. — Шшшш… Не грусти. – Говорила осинка. – Ты думаешь, всё прошло, всё кончено? Я тоже так думаю каждую осень. Но ведь будет весна. Потерпи. Всё, всё у нас с тобой будет – много всего разного и хорошего. Танечка, широко раскрыв серые блестящие глаза, слушала. Отстранившись, она благодарно погладила узкой ладонью дерево, не переставая удивляться почти телесной нежности гладкого серо-зелёного ствола. 3. Утро понедельника было тоже хмурое и холодное. В кристально-прозрачном воздухе Тане чудился запах снега. Кутаясь в японскую, коротенькую и негреющую, курточку, она у крыльца прощалась с бабой Аней. Старушка в который раз повторяла какие-то свои наставления, передавала приветы, извинялась, что мало положила гостинцев, – хотя обе сумки были набиты и курами, и огурцами, и парниковыми помидорами, которые дозрели на печке в старом, избитом молью, валенке, и морковкой, и всякой зеленью; тут были и две банки – с вареньем и грибами, – всё порывалась дать что-нибудь ещё, всячески отодвигая неизбежный миг расставания. У Тани мелькнула вдруг смутная мысль: она больше не увидит бабу Аню, – она поспешно поцеловала бабушку и пошла прочь, ощущая поднявшийся в горле твёрдый комок. Отойдя на некоторое расстояние, Таня обернулась и увидела, что бабушка стоит на крыльце и крестит ей вслед воздух. Слёзы брызнули у неё из глаз и потекли по щекам, и их никак было не отереть занятыми руками. Только зайдя за поворот, Таня остановилась, поставила каменно-тяжёлые сумки на сырой песок дороги и вытерла глаза. Когда внучка скрылась за поворотом, баба Аня вернулась в дом, опустилась на табуретку, покрытую вытершимся, плетёным из разноцветных лоскутков, круглым ковриком, и некоторое время сидела так, сложив на коленях руки. Лицо её было неподвижно, глаза смотрели прямо перед собой. Но вот она быстрым движением поднесла к лицу уголок передника и приложила его к глазам. Как же летит время!.. Давно ли Танечка была совсем кроха, потом – чистенькая, аккуратная девочка, которой она, бабушка, по утрам заплетала светлые шелковистые косички, потом – нескладный, большеротый, длиннорукий и тонконогий подросток с облупленным носом, исцарапанными коленками и звучащим от восхода до заката громким смехом и криком… А сейчас? – видная, ладная, красивая девушка… А ведь красота – часто беда. Ох, только бы она не была несчастлива – так это ей не годится; да и кому годится?.. Анна Ивановна встала, зажмурилась от привычной темноты в глазах, постояла перед иконами, шевеля губами, и потихоньку занялась делами: навела на вечер корове, покормила кур, принесла воды, занесла в дом дрова, увидела брошенное на сундук какое-то бельишко, стала разбирать его и нашла рубашку, которую вчера давала Тане. Помедлила минутку, поднесла её к лицу и ощутила – или это только показалось ей? – ребячий, тёплый, родной запах, от которого захолонуло сердце, оборвалось и словно отлетело куда-то, а потом медленно вернулось с сильными, редкими, приносящими боль, ударами. 1985.
Странник: Мне нравится стиль и язык. Действительно, очень напоминает Бунина. Но, на мой вкус, мало смысла, но много красивой описательности. Помимо удовольствия, получаемого от процесса чтения, хочется ещё и смысла. Так в чём же смысл вашего рассказа (простите не уловил)? Это при том, что сам рассказ мне нравится. Я люблю Бунина и одновременно он мне не нравится за отсутствие глубокой и содержательной мысли. Ваша МЫСЛЬ в чём?
duron: Вы правы: здесь нет мысли, к.-л. декларации, - просто три дня из жизни девочки. Вообще-то это было началом некоего большого романа, который, к сожалению, "не пошёл"; остались только эти главки... А насчёт"отсутствия глубокой и содержательной мысли" - так, мне кажется, она должна являться у читателя при чтении ЛИТЕРАТУРЫ, а уж каким образом автор этого добьётся - дидактизмом ли Толстого или "беспредметностью" Бунина - какая разница... За добрые слова - спасибо!
Странник: Отправил ссылку на ваш сайт девушке, приславшей письмо "у меня к Вам вопрос..а точнее даже просьба! посоветуйте мне ,пожалуйста почитать какого- нибудь автора, пишущего небольшие ,но добрые и интерессные рассказики..;)) а если они у вас есть в эдектронном варианте и будет возможность ,отправьте мне на ящик! зарание благодарна........Мари.."
полная версия страницы